Поверите, я никогда не мечтал об автомобиле. Но, пробыв тридцать с лишком лет пассажиром и пешеходом, когда забрезжил шанс получить задёшево маленькую «Мазду», шансом воспользовался. Выучился, вожу. А на третьем месяце за рулём с ужасом поймал себя на мысли: как-то очень свысока поглядывают на меня из дорогих джипов попутчики, уж не слишком ли дешёвая у меня машина?
И вот в этот момент понял, что пора рассказать историю, которую услышал впервые ещё четыре года назад. Она и тогда потрясла меня до глубины души, но — не нашёл, как можно было бы её подать. А на днях она всплыла снова, в передаче «60 Minutes» на телеканале CBS, и я понял, что — смогу! Потому что через призму этой истории можно увидеть самого себя в новом свете.
Герой рассказа — 30-летний американец, в недавнем прошлом южнокореец, а до того гражданин Северной Кореи Син Дон-ёк (Shin Dong-hyuk). С виду типичный представитель корейского полуострова: сухой, подтянутый, деловой, чуточку резкий. В азиатской толпе вы не отличите его от соседей. В наследство от прошлого ему остались только страшные ожоги, прикрытые костюмом, недостающая фаланга пальца, да воспоминания. Получил он это всё в концентрационном лагере, где провёл 23 года своей жизни. Но он не просто жил «на зоне», он родился и вырос там.
Его родина — Лагерь номер 14 (Camp 14), один из самых известных концлагерей северокорейского гулага. Camp 14 расположен неподалёку от Пхеньяна, столицы страны, а всё, что мы о нём знаем, составлено из разрозненных показаний редких свидетелей. Десять тысяч узников или более, колючая проволока под высоким напряжением по периметру, тяжёлый физический труд, минимум одежды (зима похожа на московскую), побои и смерть в качестве наказаний за малейшую провинность.
Попавший туда человек, как правило, приговорён к пожизненной каторге. Впрочем, нам ли, до сих пор не изжившим сталинское наследие, этому удивляться? Но даже на фоне печального российского опыта Син Дон выделяется. Он — живое свидетельство мрачного «принципа трёх поколений», предложенного, говорят, ещё Ким Ир Сеном. Суть проста: за проступок врага народа должны расплачиваться и его дети, и его внуки. Так же обрекаемые на жизнь и смерть за «колючкой».
Родители Син Дона попали в лагерь как близкие врагов народа, порознь. В награду за хороший труд узникам, бывает, дают право на случку: так появились Син и его брат. С отцом дети виделись редко, детство провели с матерью — но и к ней наш герой не испытывал каких-то особых чувств. Он не понимал, что такое семья, что такое «близкий человек». Близкие были для него только лишними ртами, всегда готовыми откусить от его скудной пайки. В 14 он сдаст охране мать и брата, планировавших побег, и не проронит даже слезы, когда тех казнят у него на глазах: они нарушили правила, а значит должны быть наказаны!
О публичных казнях (провинившихся в Camp 14 принято убивать на глазах у всего лагеря) Син вспоминает чуть ли не с теплотой. Там они были единственным видом развлечений и способом отвлечься от монотонного труда. Взрослых и детей стреляют, вешают, забивают до смерти за украденные зёрна кукурузы, мысль о побеге, неосторожные разговоры. Ты ешь, что тебе велят, делаешь, что тебе велят, одеваешь то, что велят, и встречаешься с кем велят.
Вообразите теперь, каким кажется мир для человека, родившегося и выросшего в таких условиях. Син Дон не знал, круглая ли Земля и есть ли на ней другие страны, как живут люди за лагерным периметром. Он даже не интересовался этим, полагая, что и там, и везде всё то же самое: лагерный распорядок, данный свыше, люди с автоматами, рождённые чтобы надзирать, узники, рождённые чтобы трудиться (как тут не вспомнить «Попытку к бегству» Стругацких?). Он и до сих пор, по его словам, не понимает, что такое любовь.
Но главное — голод, вечный, постоянный голод. Держать заключённых полуголодными — ещё один лагерный принцип («раскаяние через голод», так он звучит). Син говорит, что был голоден всегда, все двадцать три года своего заключения, и ему везло, если всегдашнюю баланду (капуста, кукуруза, соль) удавалось разбавить крысой, лягушкой, насекомыми.
Вот, кстати, почему он сдал мать и и брата: ему впервые в жизни посулили наесться досыта. И вот почему, встретив Пак Ёна, 40-летнего новичка, попавшего в лагерь после полноценной жизни в нормальном мире, «запал» именно на рассказы о еде.
Пак раскрыл своему случайному другу глаза, поведав о жизни за оградой: в Северной Корее, в Китае. Но и тогда, и сейчас Син Дон считает величайшим даром из всех свободу выбирать, что есть, и есть досыта — ради этого он собственно и решился на побег, и подбил друга.
Кстати, вопреки тому что можно было бы подумать, теперь он не воспевает прелести западного образа жизни. Свобода для Син Дона — это возможность говорить когда захочешь и на любую тему, смеяться когда пожелаешь, носить то, что вздумается. Свобода началась для него сразу же за колючей проволокой, прямо в Северной Корее, стране, где человек лишён всех мыслимых прав, кроме разве что права на труд. Перечитайте, вдумайтесь: как мало нужно для счастья, если ты был лишён всего!
Син Дону повезло. Кражами и подкупом он проложил себе дорогу в Китай, трудился там какое-то время нелегалом, встретил южно-корейского посла и так перебрался в Южную Корею. Его приняли как беженца и, пройдя через допросы и адаптацию от социального шока, он дал несколько пространных интервью (четыре года назад, в частности, был гостем внутренней конференции Google), помог написать книгу.
Сейчас он правозащитник: больше всего его беспокоит, что пресса и политики уделяют всё внимание первым лицам Северной Кореи, игнорируя сотни тысяч людей по-прежнему гниющих в лагерях.
Но в общем довольно о Северной Корее. Попробуйте взглянуть вокруг глазами Син Дона. Как только люди добиваются некоторого достатка — скажем так, перестают думать о том, хватит ли им завтра денег на обед — они немедленно подсаживаются на иглу консюмеризма. Третий Айпад вместо второго, смартфон с более широким экраном, шестая пара ботинок, более дорогая машина — всё это и многое, многое другое и есть консюмеризм, «вещизм» в чистом виде.
Я не собираюсь читать мораль. Лично я признаю за успешным человеком право тратить деньги так, как ему захочется. Считаю, что общество не может требовать от бизнесмена, добившегося успеха, стать филантропом. Случайность или тяжёлый труд — какая разница, как сделаны деньги? Это частная собственность в высшей степени, она неприкосновенна. Моё. Точка.
Из этих кирпичиков в конце концов строится цивилизованный мир. А потому и консюмеризм — не только проклятие, но и благо: ведь нескончаемая спираль растущих потребностей — стимулируемая во многом искусственно — тащит сегодня почти весь бизнес.
Но что если всё это — пустое, бег по кругу, мода, жизнь ради еды? Двести лет назад Джуниус Спенсер Морган (отец легендарного финансиста), а сто лет назад Генри Форд считали первоочередной задачей бизнеса не извлечение денег, а служение обществу. Идея эта давно не в фаворе, адептов её считают чудаками, но самое-то забавное, что теория Форда и Моргана стоит на прочном основании: служите обществу лучше — и деньги потекут сами, без рекламы, без принуждения (Форд замечательно описал это в автобиографии «Моя жизнь, мои достижения»).
Там может быть всем нам надо стать чуточку син донами, не только отправляясь в магазин, но и усаживаясь в директорское кресло?