Когда я стану — с подачи инопланетян — Старостой Земного Шара, в список первоочередных задач непременно включу «Закон о вечности памятников», по которому единожды установленный монумент должен будет стоять до тех пор, пока не рассыплется в прах естественным путем. А то привыкли: белые придут — одни памятники валят, красные придут — другие памятники валят, а потомки восстанавливают, восстанавливают… Казне убыток, нечистым на руку людям прибыль, а населению сумбур вместо монументального искусства. Нет! Довольно! Вечность, конечно, это для красоты слога, но бронзовые или чугунные монументы пройдут через века и эпохи, в том сомнения нет. Да и гранитные, и мраморные тоже. Гипсовым, правда, не повезёт, и долго будет ржаветь арматура под голубым небом розовой страны. Ну, думайте, властители: может, лучше меньше, да лучше? Вместо сотни гипсовых изваяний поставить парочку бронзовых? Как решите, так и будет. Тут я вам не судья.
Поводов, по которым я предался беспочвенным измышлениям подобного рода, ровно два. Первый — общероссийского масштаба, это решение о реставрации памятника Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Второй – масштабапровинциального, а провинция, как известно, глядит на столицы и подражает. Правда, порой вместо драмы получается фарс, но это частный случай всеобщего измельчания. Итак, в Воронеже «комиссия по культурному и историческому наследию при городской администрации» (кажется, не напутал) решила установить памятную доску Александру Шелепину. Кто такой Александр Шелепин, многие, поди, и не знают, а ведь во времена оны его не зря прозвали Железным Шуриком, поскольку в своей долгой и плодотворной жизни Шелепину довелось побывать и председателем комитета государственной безопасности. Личность он, бесспорно, интересная, биография — как захватывающий роман, смущает лишь совпадение: в Москве Дзержинский, в Воронеже Шелепин.
Вообще же советская культура и советское искусство любили и любят госбезопасность искренне и нежно. Маяковский, не задумываясь, предлагал делать жизнь с товарища Дзержинского (сразу хочется спросить: «А если подумать?», но некого теперь спрашивать). О батыре Ежове слагали песни, рифмы «Берия — доверие — пионерия» слетали с перьев, как электроны с катода. И кто упрекнёт? Человек искусства хрупок, раним и зависим, вот и задабривает всех божеств, из которых божество грознейшее — в первую очередь. Со временем практика показала: хвалить божество конкретно — штука затратная. Его, божество, сбросят в Днепр или в Стикс — и пропал труд. Еще и автора заодно туда же… в Стикс.
Пример — ради осторожности — приведу из другого ведомства. Известная песня двадцатых годов «Чёрная армия, белый барон» пелась с припевом
С отрядом флотских
Товарищ Троцкий
Нас поведёт на смертный бой.
Подкачали флотские: восставший Кронштадт подпортил репутацию революционных матросов. А потом и Вождь Красной армии Лев Давидович Троцкий превратился в невесть что. Как вспомнишь, так вздрогнешь, говорили в творческой среде. Потому славить умные люди решили не личность, а органы в целом. Красную армию. Или Чрезвычайную комиссию, сокращенно — ЧК. (Недавно встретил гражданина, искренне полагавшего, что чекист – это человек, выдергивающий чеку гранаты. В этом что-то есть — с точки зрения поэта.) Ну а если нужна личность, то пусть будет собирательная. И получилось! Сначала Александр Белов, он же Иоганн Вайс, потряс души современников, ну а Штирлиц довершил работу, возведя образ на высоту недосягаемую. Вот уж памятник так памятник!
Да и с практической точки зрения памятники полезны безусловно. Как врач осматривает пациента? Глядит и видит: ага, эти розовые узелки — угри, понятно. Пятнышки цвета кофе с молоком — отрубевидный лишай. Вот те сгруппированные поверхностные рубчики — следы перенесённого опоясывающего лишая, протекавшего прежестоко. А это у нас что? Ну-ка, ну-ка! То появляются, то пропадают? И давно? Вот вам направление на анализ. Больной ушёл, но врач уверен и без анализа: сифилис, вторичный рецидивный сифилис.
То ж и с памятниками. Скажи, кому в твоём городе ставят памятники, и я скажу, в какое время ты живёшь. Есть памятники-симптомы, выявляющие состояние государства не хуже сложных и дорогостоящих анализов. Та же Чумная Колонна в Вене сразу говорит понимающему: неуютно было в Вене семнадцатого века. Опасно. Но Чумную Колонну я видел уже в зрелом возрасте. Другой образ преследует меня с детства: сверкающая фигура, обвешанная тросами, нехотя покидает пьедестал. Демонтаж памятника Сталину. Проходил он на площади Победы города Кишинёва не ночью, как в иных местах, а ясным солнечным днем. Может, начали ночью, да не успели. Отношение в Кишинёве ко времени иное, нежели в Вене.
Потом старшие ребята во дворе тихо, с оглядкой рассказывали, что в школе сняли портреты Сталина и из коридора, и из актового зала, и из классов, и из кабинета директора. И мы ходили смотреть, заглядывать в школьные окна. Сам я по малолетству о Сталине знал мало, почти ничего, поскольку родился спустя два года после смерти вождя и застал скорее разоблачительную фазу, нежели фазу величальную. Но опутанную тросами фигуру запомнил и позднее, читая про Гулливера, связанного лилипутами, вспоминал именно её.
Со временем это вылилось в неприятие разрушения памятников вообще, какими бы они, памятники, ни были.
У здания воронежского мединститута в годы моей учёбы стояли два постамента. Один с Лениным, другой пустой. И эта пустота говорила о времени больше, нежели Солженицын, Шаламов, Гроссман и Рыбаков вместе взятые. Или же это приглашение — встать на постамент? А что, хороший бизнес может получиться: в специально отведенных местах возводить постаменты и сдавать в аренду на часы, дни, месяцы. Хочешь — заказывай скульптуру хоть Стеньки Разина, хоть Веры Холодной и устанавливай на срок, указанный в договоре согласно оплаченному времени. А есть желание — залезай сам, кепку в левую руку, правую же призывно вперёд. Даже курсы «мастерства живого монумента» не возбраняется открыть. Подобное предприятие, или негоция, никак не будет не соответствующей гражданским постановлениям и дальнейшим видам России; казна обретёт даже выгоду, ибо получит законные пошлины.
Но памятники постоянные… Семь, семижды семь раз подумайте, прежде чем ставить памятник, но уж если поставили — стоп, руки прочь. Заповедно. Иначе только хуже будет.
Убирать, рушить памятники — как выдирать листы из истории болезни. Не хочет некий гражданин или гражданка, чтобы окружающие знали, что тот сифилитик, потому ничтоже сумняшеся выдирает страницы. Выдирает и думает, что дело решено. Ан нет. Страницы вырваны, пропущены через бумагорезку, сожжены, пепел растёрт и спущен в канализацию, а стигмы остаются. Глаза видят, а всем глаз не выколоть. И у детей гражданина ли, гражданки, то зубы Гетчинсона, то саблевидные голени, то кисетный рот, то жоповидная голова (в медицине изящнее: «ягодицеообразный череп»).
Переписывается не история, да это и невозможно. Переписывается история болезни. И тут нерушимые памятники помогут как врачу, так и простому гражданину. Ага, было время, когда ставили памятники царям, понятно. Понятно и не стыдно. Чего же стыдиться, если время такое. Ставили памятники поэтам, композиторам, учёным (последним — до непонятного мало). А вот эпоха, когда памятники ставили начальникам тайной полиции. Бенкендорфу, например, памятников не ставили, есть лишь портрет в Военной галерее Зимнего дворца — ведь Александр Христофорович прошёл славный боевой путь. А памятников Дзержинскому — несчётно. Следовательно, время Дзержинского много прогрессивнее времени Бенкендорфа.
Эту прогрессивную тенденцию возрождают и сегодня, устанавливая мемориальную доску на здании школы, где некогда учился Шелепин (сейчас это гарнизонная поликлиника, где трудится мой коллега). Воронежцам от этого мероприятия память и намёк: мол, каждый, даже если рождён в провинции, способен взлететь высоко, было бы упорство, цель и партийная солидарность. Москве — напоминание, что мы тут, на местах, готовы всегда услуги оказывать такие… у меня слёзы на глазах. Потомкам же предстоит ставить диагноз, и, как обычно это бывает, задним числом, без возможности что-либо исправить.