В одна тысяча девятьсот девятнадцатом году по инициативе Горького было создано издательство «Всемирная литература».
Планы были громадными: оценить и взвесить литературное наследие прежних цивилизаций, отобрать жемчуга и бриллианты, да и переиздать в лучшем, нежели прежде, виде. Новые переводы, вступительные статьи, квалифицированные примечания и тому подобное.
Писательские мемуары, посвященные тем годам, сегодня читаются, как фантастика, причём фантастика ненаучная: ещё идёт гражданская война, бытовое неустройство видно отовсюду, у каждого гражданина вид либо полуголодный, либо голодный совершенно, но люди собираются за морковным чаем и обсуждают с блеском в глазах, кого следует издать раньше, Петрония или Ювенала. И какие люди обсуждают: Блок, Гумилёв, Замятин, а над всеми витает Буревестник.
Положим, блеск в глазах отчасти от голода, а отчасти от предвкушения будущих пайков: переводчикам за переводы, редактором за редактуру, корректорам за корректуру, а писателям – за вступительные статьи к тому же Ювеналу. Но было и другое: ощущение сопричастности к божественному акту. Что деньги, деньги тлен, да и не было в девятнадцатом году денег, а были совзнаки, которые формально к деньгам не относились, поскольку в коммунистическом обществе деньгам места нет. Даже и паёк не был главным двигателем. Идея – вот что захватывало и разум, и эмоции. Согласитесь, решать, кто из писателей великий, кто средний, а кто мелкий пакостник, может лишь существо высшего порядка. И пусть в квартирке холод, дети и ботинки просят хлебушка, а жена и рада бы телом своим этот хлеб обеспечить, да предложение превышает платёжеспособный спрос, но величие момента оттесняет неустроенность на задворки сознания. Потом, ночью неустроенность вернёт себе командные высоты, но сейчас – время творить будущее. Потому что оно, будущее, зависит от того, какие книги читают в настоящем. Или не читают. Но если прежде дальше составления рекомендательных или запретительных списков дело, как правило, не шло (жечь книги на кострах было и хлопотно, и ненадёжно – поди, собери весь тираж), то при монополии на книгоиздательство ненужные книги не могли появиться физически. Оставались, конечно, проблемы старых, дореволюционных томиков, но холодные зимы и отсутствие топлива были существенным подспорьем в борьбе с ними. Сами сожгут! Из публичных же библиотек вредные книги можно изъять административным путём.
И представлялась картина про жизнь совсем хорошую: человек живёт в окружении замечательных книг, потому и сам становится замечательным. Не следует думать, что читать предполагалось только Гомера, Петрония или Льва Толстого: для читателей попроще готовилась народная серия, включавшая и авантюрные повести, и юмористику, и просто увлекательную литературу. Главное, чтобы позиции авторов были правильными с классовой точки зрения, а там хоть и смешно, не страшно. Не над нами же смеются.
Как обычно, на пути идеи встала действительность. Нехватка бумаги. Старые, дореволюционные запасы таяли, а новую бумагу делать было сложно: война, бегство специалистов, разлаженная финансовая система, разрыв связей с другими странами, одним словом – разруха. Выпустить удалось чуть более сотни томов – не по штукам, понятно, а по названиям.
Тем временем казнили Гумилёва, Блок умер сам, Замятин эмигрировал, а Горький поехал поправлять здоровье в Италию, променяв Ленина на Муссолини (а потом Муссолини на Сталина – без сильной личности в стране проживания Буревестнику было неуютно).
Издательскую политику признали слишком ответственным делом, чтобы доверять его писателем, среди которых много индивидуалистов и мало истинных партийцев. Вот последних, истинных партийцев, и поставили определять, кто (теперь уже и среди современников) хороший писатель, кто посредственный, а кого следует гнать поганою метлой. Тут и начался позолоченный век советской литературы. Выстроенные по ранжиру, писатели боялись потерять свое место в строю и мечтали приблизиться к правофланговым.
Иерархия заучивалась со школьной скамьи. «Как закалялась сталь» или «Поднятая целина» – это очень хорошо, а «Повесть о настоящем человеке» – хорошо просто. Плохая советская литература в школьных учебниках не существовала, и потому большинство наших сограждан считает, что таковой не было вообще. Самые дотошные, пожалуй, знали о существовании постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», но понимали, что касается оно не сколько художественной стороны литературы, сколько стороны политической. А в художественном плане советские романы – о-го-го! Современным сто очков дадут и по части нравственности, и по чистоте языка, и по идейной направленности.
Действительно, практически любое советское произведение можно безбоязненно давать и невинным девицам, и ветеранам труда. Не то, что нынешние писания, на которые впору предупреждения ставить, что-нибудь типа «Чтение убивает» или, как минимум, «Противопоказано детям, беременным женщинам и водителям во время управления транспортными средствами».
Но вот поговоришь с приверженцем советской литературы, да и спросишь, а что, собственно, вы сами перечитали из советского за последний год. Молчит приверженец, не даёт ответа. В голове вертится школьное «Как закалялась сталь», но и в школьные-то годы подавляющее большинство ограничивалось либо фильмом, либо кратким переложением повести в учебнике литературы, читать же это сейчас…
Утверждать, что советская литература была царством исполнительной серости, не стану. Сам назову и «Незнайку на Луне», и «Кортик», и «Медную пуговицу», и «Двенадцать стульев» и еще сотню-другую книг хороших и разных. Но получались они не сколько благодаря издательской политике партии и правительства, сколько потому, что природа пустоты не терпит, и всякая стоящая мысль так или иначе оформляется в нечто, пригодное для публикации. Другое дело, что на правый фланг литературы за «Незнайку» не поставят и премиальный паёк не выдадут (Ильфа и Петрова за «Стулья…» из газеты выжили). С произведениями же истинных партийцев дела обстоят печально. Хотя всякое бывает. Некоторые даже утверждают, что читали «Цемент» Гладкова и «Бруски» Панферова, причём последнее есть роман о производстве пиломатериалов.
Тут бы любопытно зайти с противоположной стороны и рассмотреть литературу Германии тридцатых и сороковых годов. Сразу на память приходят антифашисты: братья Манны, Ремарк, Фейхтвангер. Но кто читает писателей из знаменосцев идей национал-социализма? Нет, не подумайте дурного, читает не ради идей, а из-за художественных достоинств. Есть такие читатели? А писатели?