Будучи провинциалом до последнего условного рефлекса, в Петербурге я сначала иду в Русский музей, а затем в Эрмитаж. Потом, если останется время, навещу и Павловск, и Гатчину, и Царское Село, далее по списку, но Русский музей – это обязательно, даже если в город я заехал часа на три, на четыре.
Из маленьких картин в Русском музее мне более всего нравится «Мирная марсомания» Александра Васильевича Устинова, быть может, и потому, что приметил я её в ту пору, когда министром обороны как раз назначили тоже Устинова, правда, Дмитрия Фёдоровича.
А из больших картин меня неизменно поражает «Торжественное заседание Государственного совета седьмого мая одна тысяча девятьсот первого года» Ильи Ефимовича Репина. Смотрю и думаю, как персонаж Ильфа и Петрова, что да, что было время и были люди. Богатыри, не вы…
Нет, Налбандян Дмитрий Аркадьевич тоже впечатляет, титан, спору нет. А вон современники… Знаю, пишут нынешних правителей, не могут не писать, сыто место пусто не бывает, но как-то не попадаются эти картины на глаза. Может, не велено их показывать, время не пришло, может, и показывать нечего, или же это я в упор не вижу слонов официозной живописи, а только заседание совета федерации или другой запрос выдаёт не картины, а фотографии. И что там смотреть? Все в чёрном, лица кругленькие, глазки кругленькие, животики кругленькие, а вид и радостный, и пришибленный одновременно. Так мне видится.
Но возвращаюсь к «Заседанию Государственного Совета…»
Возможно, потому он мне так памятен, что с ним отчасти связана прелюбопытная (на мой вкус) история.
Итак, дневники Корнея Ивановича Чуковского (Николая Корнейчукова), год тысяча девятьсот одиннадцатый.
«16 июня, четв. Репин в воскресение рассказывал много интересного. Был у нас Философов (привез пирог, синий костюм, галстух заколотый), Редько, О. Л. Д’Ор и др. Я указал — как многие, кого напишет Репин, тотчас же умирают: Мусоргский, Писемский и т. д. О. Л. Д’Ор сострил: а вот Столыпину не помогло. И. Е. (как будто оправдываясь): «Зато — Плеве, Игнатьев, Победоносцев — множество».
Собственно, собрались у Чуковского, как любили прежде говорить, передовые люди, цвет нации, совесть народа. И вот жалеют, что Столыпин жив. Плеве убит, Победоносцев умер в печали, а Столыпин живёт. Жить, впрочем, Столыпину оставалось недолго: разговор был в июне, а убили Петра Аркадьевича в сентябре.
Ну, и много это принесло радости Чуковскому, Репину или О. Л. Д’Ору?
Нет, как хотите, а чтение чужих дневников – штука архиполезная. Во-первых, после них писать свои кажется делом бесполезным и ненужным, всё уже написано до нас. Во-вторых, учишься любить «не то, что хочется любить, а то, что можешь, то, чем обладаешь» (взято из «Капитана Блада», приписывается Флаку Горацию Квинту, а по мне – так это переводчик, имени которого я, к стыду моему, до сих пор не могу узнать. У Квинта всё проще: «Levius fit patientia quidquid corrigere nefas»). В одна тысяча девятьсот одиннадцатом году Чуковский постоянно жалуется, пусть только себе: пишется трудно, платят мало, то и дело нехватки, и вообще! Почитал бы он собственный дневник за восемнадцатый год, так, думаю, и о Столыпине сразу бы стал иначе думать, и о нехватках, и о том, как это трудно – писать критические статьи о литературном Пинкертоне, подстегивая себя свежезаваренным кофе. Незнание будущего – великое счастье.
И когда я стою в Русском музее перед полотном Репина, то вспоминаю биографии изображенных лиц. Этого вместе с семьей расстреляли в подвале, тот успел эмигрировать, и доживал, глядя, как рушится и гниёт все то, чему он служил, а третий, везунчик, умер в собственной постели от болезни или просто от старости.
Вспоминаю и думаю: а вдруг именно поэтому и не пишет современный художник-академик полотно «Совместное заседание Совета Федераций и Государственной Думы»? Мало ли как обернётся.