Май четырнадцатого Николай провел в Крыму. Был счастлив. Прогулки пешие, прогулки автомобильные, прогулки морские. Парады, семейные чаепития при луне, теннис, домино, кости. Его все любили: родные, близкие, просто знакомые, а больше всего — народ, потому что народа много. Так ему казалось. Или даже не казалось, а было на самом деле.
В последний майский день перебрался на «Штандарт». Посетил Констанцу, где его ждала королевская чета. Румыны понравились, всё было очень мило. Потом отправился в Одессу, а уж оттуда поездом — в столицу. По пути останавливался в разных городах, принимал делегации с хлебом-солью. В Барановичах его встретили три тысячи детей. Показывали гимнастику и разные игры.
В Петербурге жизнь тоже радовала: опять теннис, опять домино, опять прогулки. Часто велосипедные, с детьми. В Царскосельском пруду он раз за разом купает слона.
Семья в восторге. И, конечно, смотры и парады: казаки, гусары, уланы, железнодорожники, пулемётные команды. Выучка отменная. Гостил король Саксонии, назначивший Николая шефом Второго Саксонского артиллерийского полка и подаривший по такому случаю соответствующий мундир. Навестила и рамонская сестрица Ольга.
В общем, лето удалось. Лучезарные дни. Никаких мрачных предчувствий, никаких туч на горизонте. Случился один лишь пустяк, такой, о котором и писать-то совестно, но Николай всё-таки написал: английская эскадра, проходящая мимо, подняла волну, от которой царскую яхту сильно качало. Сейчас, задним числом, в этом можно разглядеть предзнаменование. Однако собственные дредноуты, готовящиеся к вступлению в строй, притупили досаду.
Возможно ли отсюда, из двадцать первого века, изменить судьбу царской семьи, а пуще — Российской империи? Хотя бы на бумаге? Пробуют многие. Посылают туда, в июнь четырнадцатого, героев на все руки, от боевых капитанов до офисных клерков. С чертежами автомата Калашникова, котировками Лондонской биржи и результатами скачек. Читал даже, как послали целую флотилию во главе с тяжелым авианесущим крейсером, но уже не царю в помощь, а сразу товарищу Сталину (а Ленин во время описываемых событий пребывал в эмиграции).
Флотилия — это серьёзно. Я вряд ли мог бы сделать больше. Разве что посоветовал бы с дивана: мол, Николай Александрович, не спешите идти в наступление, потяните со вторым фронтом годика два, а лучше три. В следующей войне союзники поступят так же. Вот только не знаю, послушался бы меня царь. Чего скрывать, народ в то лето скучал по победной грозе. Чтобы громы, молнии и веселье грозных россов. Манифест, объявляющий войну, был встречен публикой восторженно, особенно теми, кто на фронт не мог попасть ни при каких условиях.
Впрочем, офицеры тоже ликовали. Дамы старались целовать руки царственным особам, мужчины кричали ура. От армии ждали решительного наступления, чтобы взять Берлин прежде союзников, и лучше бы до осенней распутицы.
А если бы и послушался? Если бы Самсонов и Ренненкампф окопались на границе под лозунгом «Чужой земли не нужно нам ни пяди»? Глядишь, тогда бы Франция пала в четырнадцатом, Италия выступила бы на стороне Центральных держав, и в пятнадцатом году бои шли бы под Харьковом. Или нет? Не знаю, не знаю. Кто я такой? В военном деле — нуль. Лучше послать туда министра обороны. Ладно, нынешний министр и самим пригодится, но если отправить предыдущего? Вопрос интересный: усилил бы тот, предыдущий, российскую армию одна тысяча девятьсот четырнадцатого года? Или нет?
Но зачем думать о прошлом, когда есть настоящее? Ведь в настоящем нет-нет а и увидишь черты вековой давности: ласковый Крым, народная жажда громов победы, ликование восторженных дам, нищета сельских учителей (да и городские не сказать чтобы процветали). И потому резонно предположить, что в две тысячи сто четырнадцатом году какой-нибудь диванный мечтатель или, напротив, целый полковник тоже захочет помочь России четырнадцатого года. Теперь уже две тысячи четырнадцатого. Подсказать, чего ни в коем случае делать нельзя, а что нужно сделать обязательно. Подстелить соломки в особо опасных местах. Интересно, на что способны попаданцы будущего?
Полагаю, им будет проще достучаться до главы государства. У попаданца двадцать второго века будет телефон прямой связи: кому хочешь, тому и звонишь. На самый секретный, самый защищенный номер. Да что номер, телефон будущего соединяет прямо с головой выбранного субъекта. Связь для попаданца из будущего не проблема. Проблема — что сказать. Передать чертежи автомата Калашникова образца две тысячи девяносто девятого года вместе с секретами гибких пуль? Но производство магазина гибких пуль в нынешних условиях обойдется дороже оперативно-тактической ракеты, и потом, если дойдет дело до войны, пить боржом будет поздно: автомат не поможет. Показать на карте новые месторождения природного газа, нефти или, чего уж мелочиться, сразу шиншилия, сиречь естественного философского камня? А вдруг станет только хуже? Упадут цены на золото и нефть или соседи позарятся на богатые месторождения и начнут войну? Или внезапно разбогатевшие губернии ничтоже сумняшеся решат, что хватит кормить Центр? Как говорят, лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Выиграем пешку, даже коня, но получим мат в четыре хода.
Нет, я точно не гожусь в тайные советники ни вождей прошлого, ни вождей настоящего: нерешителен, склонен к рефлексии, автомат Калашникова начертить не сумею, и вообще… Хотя попаданец из будущего, вполне возможно, будет человеком цельным, не ведающим сомнений. И звонить будет в тихом режиме. Это тоже звонок прямо в голову, только голоса звонившего не слышно вовсе, а кажется, что возникшая мысль до последнего бита своя собственная, выстраданная, плод ума, убеждений и опыта.
Потому делаю что могу. Приглядываюсь и прислушиваюсь. Изучаю мимику, жесты, слова. И фантазирую, кто из современных политиков находится под влиянием попаданца двадцать второго века. Или, чем чёрт не шутит, есть попаданец во плоти. Иногда кажется, что вычислил. В эти дни я сплю спокойно: всё будет хорошо, соломки приготовлено изрядно.
В другие же ночи одолевают сомнения: ну как нас оставили без поддержки будущего — и казённой соломы на меня не хватит? Может, этим летом стоит самому заготовить её, и побольше? А как?
Молчит ночь.